Сон-рай
Март 2006. Сон-Рай. Документальный рассказ.
Узкие дороги в рай; или так всё на самом деле устроено.
Документализм – реализм – тире – мистика. То есть конечно – мистическое, не только – земное. Но все равно – объективная реальность, данная нам в ощущения. В принципе – каждому. Я лишь описываю это так, как мне открылось… Если же проводить все-таки историко-жанровую аналогию, то, может быть – Сведенборг?…
… Все началась с того, что я устал и, наверное, заболел. Сильная больная тяжесть в груди, особенно справа. Меня поместили в некую больницу, в жилую палату – комнату. Из окна комнаты лился бело-желтоватый свет, посреди стоял большой стол, слева от него – узкая деревянная лавка, на которой я должен был спать. С другой стороны стола, лучше освещенной – была лавка пошире, двухместная, покрытая одеялом-овчиной. На ней полагалось спать моим знакомым – довольно молодым ребятам, парню и девушке, с недавних пор – мужу и жене. Еще рядом с их лавкой была другая, поменьше, тоже покрытая овчиной, предназначенная для некоторой девушки, знакомой их (а значит, немного, и моей тоже).
И так, я болел, плохо себя чувствовал и сидел на своей лавке, кое-как поддерживая (скорее, слушая) веселый разговор ребят – мужа и жены, и их подруги. Наговорившись, они залезли под свои уютные одеяла-овчины и вскоре уснули. Еще было понятно, что муж с женой под одеялом позволили себе некоторые радости (ну, по крайней мере – они целовались и уснули обнявшись).
Намаявшись на своей холодной жесткой лавке, я встал. Держась за твердую доску стола, глянул на освещенное теплым желтым светом нежное лицо девушки, укрытой одеялом-овчиной. Тут возникла сладковатая слабость, захотелось туда, под это одеяло; то есть именно – захотелось простой, мягкой ласки, чтобы в чьих-то теплых объятиях – расслабиться и уснуть. Но внутренне – я знал, что родства нет; я не имел почти ничего общего с этой едва знакомой далекой мне девушкой. К тому же такой поступок – даже просто малодушно уснуть все равно в чьих мягких объятиях – был бы: предательством.
В общем, ситуация почти сама ушла, соблазн преодолелся, я вышел из палаты в прямой больничный коридор. Он был широкий, высокий и длинный. Я пошел в более освещенную сторону, навстречу мне довольно быстро двигались какие-то люди. У них были мало-освещенные и какие-то темные лица. Особенно мне запомнилась пара таких темных, острых лиц крупных мужчин, решительно и властно шедших навстречу, в сопровождении, вроде, еще спутников… Враги…Внутренне во мне озвучилось так…
Сама больница была постройкой старинной и, возможно, когда-то даже роскошной, но сейчас уже очень обветшавшей. Стены коридора были сильно обшарпаны, и еще, местами, обсыпалась штукатурка. В остальных местах стены были выкрашены (или оббиты?) чем-то зеленым – чуть светлее, чем сукно бильярдного стола…
… Коридор закончился светлой и никакой (я на нее смотрел) стеной. Слева обнаружился небольшой, с человека – проход. Подобные проходы затем еще несколько раз будут встречаться, поэтому для них я буду пользоваться термином окно.
Окно – это такой, обычно довольно узкий, но не всегда с четкими границами лаз, преодоление которого в восходящую сторону является некоторым испытанием для человека. Во всяком случае, я чувствовал при этом большую внутреннюю боль. И должен был как-то душевно собраться; и тогда, через какое-то время, часть этой боли отпускала, отходила от меня – и я оказывался внутри. То есть – преодолевал окно.
… Преодолев первое окно, я оказался в коридоре такой же больницы. Только цвет стен был немного другой – с более голубовато-бюризовым оттенком; и само здание было побогаче и поновее. Уже понимая, что делать, я опять прошел коридор и затем – окно… Так повторилось несколько раз. Всякий раз чуть менялся цвет, становилось чуть чище, аккуратней и богаче. Еще становилось больше света. Людей я, вроде, нигде никаких не встречал, только где-то встретил двух женщин (медсестер?..) Последовательно сменяемые прохождением окон помещения сохраняли для меня названия больниц; но их коридоры становились все более узкими, ветвящимися и искривленными; так что по сути они превратились в некие светящиеся, красивые и богатые лабиринты. Но я этого не сознавал, внимание на окружающем удерживал все меньше и двигался довольно быстро без плутаний. А затем, после прохождения какого-то темного верхнего барьера, оказался на крыше.
Впрочем, это только по первому ощущению была крыша. Ее темная плоскость вбок непосредственно продолжалась большим полем. На нем росла трава, вроде – местами – кусты и небольшие деревья. На поле стояло или лежало, отдыхая, довольно много людей. После больниц – зданий – лабиринтов здесь дышалось хорошо. Воздух был свежий, небо было светлое, скорее белое, чуть сероватое, и было неяркое, в какой-то будто пепельной дымке – солнце.
И еще: ткань воздуха, или света, или чего-то – она была здесь настолько плотная, что было можно взлететь. Я взлетел. Поднялся я невысоко, на несколько метров; но люди, стоявшие и лежавшие, оказались видны сверху. Тут я обратил внимание, что среди них есть немало людей в характерной темной одежде хасидов. И вдруг само это, в общем-то, очень неплохое по ощущениям место, и над которым можно было летать, оформилось у меня названием: еврейский рай. То есть мне не было дано видения и понимания, что все эти люди на поле – евреи, и даже, наверно, это было не совсем так. Но хасидских одежд было много, и само место называлось – именно так. Последнее здесь: я ясно увидел одного еврейского праведника, который лежал, отдыхая, в темной своей характерной одежде; его лицо было тепло освещено солнцем. Вокруг него – я их не видел, но возможно – по ощущению предполагалось – находились его родные и домочадцы. Впрочем – достаточно четко – женщин я не видел…
Я постарался подняться выше, к этому светлому, хотя несколько задымленному небу и… проснулся. Или – очнулся, точно сказать не могу. Ситуация очень поменялась. Я оказался – на чем-то вроде вокзала. Большого, относительно светлого, но, пожалуй, несколько суетного. Вокруг было много движущихся в разных направлениях людей. Тут я встретил своих друзей – мужа и жену. С ними, особенно с мужем, я иногда вел, скажем так, мировоззренческо-богословские беседы. Мне захотелось рассказать им про окна, объяснить их принцип, и провести их по восходящей – к раю. Еврейский он или не еврейский – я в тот момент не задумывался – как и вообще о каких-либо вопросах национально-конфессиональной приверженности. То, что некоторые термины здесь имеют национальную привязку – такими была их мне данность.
Итак, я стал уговаривать их, а тут к нам еще прибился мальчик лет 12-ти. Он был тоже знакомый, я с ним вообще-то иногда занимался физикой; а здесь я буквально виделся с ним накануне. Строго говоря, мне не очень нравился этот мальчик; он мне казался и не слишком умным, и хулиганистым, и, по стилю говорения и общения со сверстниками чуть грубоватым… Так или иначе, мы все пошли. После прохождения окон я ожидал сначала того же процесса обновления, очищения и обогащения здания. Так и происходило: вокзал постепенно превратился в просторный, с высокими светлыми окнами, оттененными темными гардинами, дворец. Паркет его залов (или одной очень большой залы) был начищен до блеска, изредка, немного встречались люди (прислуга?..); мне запомнилось, что вроде это были только женщины. Мой друг, который все как-то сердился на мои попытки объяснить ему, как устроены окна, в какой-то момент потерялся. Еще раньше, в одном из первых полудворцов-полувокзалов я потерял из вида его жену. Впрочем, может быть, они одновременно оставили меня (разошлись путями со мной).
Мы же с мальчиком, подходя к светлому большому застекленному выходу из дворца, вдруг, пройдя окно, через какую-то узкую земляную нору выбрались на лесную поляну. Здесь было очень хорошо. Дышалось легко, как теплой поздней весной; было солнечно; местами росли не очень высокие ели и лиственные деревья. Еще местами поляна разделялась на что-то вроде участков какими-то одиночными большими свежеструганными досками, которые скорее изображали из себя забор, чем им являлись. Кое-где были совсем небольшие деревянные домики, никак не украшенные, не выделявшиеся из пейзажа; местами, вроде, рядом с таким домиком находился совсем маленький огород или сад; иногда там трудились люди…
В целом поляна напоминала очень просторное раскидистое, только что выросшее посреди редкого леса и естественно вписанное в него поселение; некую деревню или садоводство – с проницаемыми друг к другу, вполне условными, едва размеченными участками. Название этого места озвучилось примерно так: поляна простых праведников. (Впрочем, название было не очень четкое; может еще: поляна простых русских праведников; и еще, может с оттенком: простых советских праведников.
Впрочем, большинство людей, которых я видел здесь, не занимались никакими делами, возделыванием земли, кустов и т. д. Они просто, собравшись в группы, или играли (например в мяч), или лежали на траве, загорали и разговаривали между собой.
Отчасти по природной раскиданности, и еще больше по стилю (не)занятости людей место это было похоже на еврейский рай. Как-то так подумалось. Но были существенные отличия. Во-первых, люди в том раю, похоже, как-то сознавали, что они именно в раю, и вроде совершали какие-то внутренние усилия, чтобы там оставаться (молились всевышнему?). Здесь же люди просто, казалось, жили в свое удовольствие, и вовсе ничего такого не сознавали. Во-вторых, цвет солнца здесь был чуть-чуть другой – ощущавшийся более веселым, что ли; неба же здесь я как-то вовсе не видел. Наконец, воздух здесь был очень теплым и приятным, но все же в нем я не мог взлететь.
Догадавшись по этому последнему критерию, что я еще не в раю, я захотел идти дальше. И вроде попытался тащить за собой спутника – ребенка. Но мальчик уперся, подошел к какой-то группке загоравших и разговаривавших между собой людей и с ними и остался.
… Постепенно я вышел из области, где были люди и слабая разметка участков. Теперь деревья (в основном небольшие и средние – в 2-3 человеческих роста – ели) стояли чуть гуще – небольшими группами; еще рядом были более светлые лиственные деревья и много высокой густой травы. Сверху светило солнце, и само это место не очень четко называлось перелесок под солнцем. (Или, может быть, солнечные рощи?…) Но разделения на отдельные рощи не было – все ощущалось очень целостно и органично.) Стоял запах цветущей травы и каких-то лесных цветов; еще от групп елей шло несильное, но родное, волнующее и зовущее ощущение тайны. Как-то дохнула (но не удержалась и не осозналась) мысль, что если бы я хотел где-то гулять с той кого люблю, то, наверное, именно здесь.
… Совсем густые, выше человеческого роста, травы и лесные цветы зарослями окружали небольшое деревянное здание. Я вошел. Внутри сначала было довольно темно, и оказалось только простая деревянная, ведущая наверх лестница. Вот где-то здесь, то есть или при входе, или на середине лестницы, я вроде прошел свое последнее окно. Еще тут, на середине лестницы, мне встретился спускавшийся вниз парень или молодой мужчина. Он был светловолос, одет в светлую, подвязанную веревкой свободную рубаху; на его ногах, возможно, были лапти. Он шагал по лестнице широкими размашистыми шагами; но, в действительности, не столько касался ступеней, сколько медленно по воздуху плыл. Когда он так проплыл мимо меня, с каким-то, пожалуй, одуревшим выражением лица, мне пришло в голову, что хорошо будет его остановить и развернуть. Но я не успел – он уже проплыл вниз.
Тут я сам поднялся и вышел – на какую-то солнечную площадь. И сразу передо мной был открытый вход (просто не было стены) в огромное здание; точнее – в цех. Внизу что-то делали рабочие. У них были хорошие, светлые лица; вообще, в отношении этих людей сразу возникало ощущение их надежности и своего доверия к ним. Крыша и стены здания цеха были скорее, темными, но сквозь них везде, лучами, пробивался свет. И еще – ткань света или воздуха здесь была плотной, опять было можно лететь. Я взлетел.
Место это называлось : рай русских рабочих.
Двигаясь (плывя, летя) над этими людьми, я медленно перемещался к более освещенной части цеха. Постепенно крыша становилась все более светлой, то есть будто совсем свободно пропускающей свет. Ситуация внизу тоже несколько изменилась: теперь там в основном стояли столы, и люди сидели за ними и о чем-то разговаривали, что-то обсуждали, решали с соседями. Еще я подумал, что они могли что-то есть, и место это тут же озвучилось, как столовая инженеров. Еще был смысловой оттенок названия: столовая строителей будущего.
Впереди это уже совсем стеклянное здание выходило, открывалось (просто не было стены) к уже очень светлому, сияющему небу. Я попытался лететь туда, но тут ощутил, что внутри меня моя боль и тяжесть, справа груди, как-то уж очень сильны и мешают мне лететь. Очень тяжелы – я не могу лететь дальше. Я еще попытался, но стал заворачивать вправо, какое-то время еще двигался вдоль (точнее, поперек) этой столовой инженеров (она вбок свободно продолжалась), а затем вновь оказался на вокзале.
Вокзал был вроде темнее и довольно забит людьми; а у меня внутри все сильно болело. Еще вдруг словно прямо внутри, внутри этой болящей тяжести, больного камня, я услышал голос одного человека. Это был один мой знакомый, кавказец, мужчина средних лет. Достаточно трудный в общении, неприятно-жуликоватый и часто грубо-резкий. Так или иначе, я, возможно, иногда довольно сильно утомлялся по жизни от случаев общения с этим человеком; а все мои знакомые, имевшие опыт контактов с ним, завершали этот опыт суждением: «это, конечно, нехорошо говорить так, но хоть бы его кто-нибудь в подворотне пристукнул».
В общем, у меня пошло непроизвольное желание отодвинуться от этого человека (я его не видел, но он стоял где-то рядом) и и возникли мои слова ему типа: «почему ты здесь? Тебя не должно быть здесь»… Оглядываясь, я в итоге увидел его, он стоял рядом с кем-то и как я его увидел, почти сразу, куда-то делся.
… На этом ситуация завершилась и я окончательно проснулся .
… Или очнулся от некоторого дремотного видения. Я лежал на диване в своей комнате. Сам срок этого видения может быть оценен довольно точно. 21 марта 2006 года в 5 часов 20 минут утра я давал питье моей 92-летней бабушке и глянул на часы (почему и запомнил время) – и это было ДО видения. А после того, как я очнулся, через несколько минут (возможно, даже, довольно-таки многих), я услышал шаги соседа, который у меня сейчас снимает комнату. Он уходил на работу – значит, было половина седьмого или чуть позже.
Описанное никак не является художественным произведением, а есть просто попытка максимально точно и честно, насколько это можно сделать СЛОВАМИ ПОСЛЕ – передать то, что мной было увидено.
|